На волжских берегах. Последний акт русской смуты - Петр Дубенко

– Ну, что там? – встревоженно спросил холоп с ручницей, к этому времени тоже поднявшийся на стрельню.

– Русские, вроде. Только что за люди не ясно, – ответил Дмитрий Петрович, жестом выпроваживая дозорного – втроем им стало тесновато – и принимая из рук воина пищаль. – Заряжёна?

Устроив ствол на рогатой кованой подставке, князь привычно вдавил приклад в плечо и принялся искать цель. Воровской отряд был уже совсем близко – до слуха долетали отдельные крики, топот и тревожное ржание подгоняемых коней. Выбирая среди всадников первых рядов того, кто мог бы оказаться среди них начальным человеком, Дмитрий Петрович спокойно и деловито наставлял пищальник.

– Первым пальну, потом уж сам. Снаряд береги, лучше реже бей, да цельче. В голову не меть – попасть трудно, а в грудь с близка не промажешь. Аже18 доспех не пробьешь – с седла свалишь. И еще…

Дмитрий Петрович вдруг замолчал, оборвавшись на полуслове – всадник, которого он выбрал для первого выстрела, показался ему знакомым. Оторвав взгляд от ствола пищали, он всмотрелся в фигуру, которая привлекла его внимание, и через пару мгновений томительной тишины, облегченно выдохнул, чувствуя, как нервное напряжение уступает место слабости во всех членах, которые только что были напружены до последних пределов.

– Чтоб тебя, – ругнулся Дмитрий Петрович, но гнев этот длился недолго. Отдав пищаль холопу, уже не торопясь, князь спустился на землю и даже сподобился весело подмигнуть сгрудившимся у тюфяка ратникам, которые ответили радостной улыбкой, хотя все еще не понимали причины столь разительной перемены.

– Открывай, – распорядился Дмитрий Петрович мужикам, которые только закончили укреплять ворота оглоблями и подпорками.

Вскоре, под дробный топот копыт и громкие крики, поднимая клубы желтой пыли, что, мешаясь с утренней мглой, проглотила ворота и ближние к ним постройки, на княжеском дворе появился отряд, впереди которого гарцевал всадник на добром рослом коне, в ерихонке19 и богатом панцире с серебряным украсом.

– Принимай, – коротко скомандовал он и бросил поводья коня ближайшему холопу.

Сойдя на землю, виновник переполоха взмахом руки велел остальным воинам спешиваться и снял шлем, выпустив на волю волнистую гриву светлых волос до плеч. Серо-голубые глаза внимательно и цепко смотрели на мир из-под густых и черных, будто углем нарисованных бровей, прямой с легкой горбинкой нос и темно-русые усы, переходившие в аккуратно подстриженную бороду. Таким предстал собравшимся кушалинцам князь и с недавнего времени большой думный боярин Дмитрий Михайлович Пожарский, по всей Руси именуемый теперь не иначе как спаситель отечества.

– Пошто ж ты мне шорох такой наводишь, братишка? – с улыбкой спросил Дмитрий Петрович, выступая навстречу гостю.

– А впрок, дабы ты тут мхом не порос в тепле и спокойствии, – строго молвил князь Пожарский, хотя в голосе его явно слышалась игривая нотка.

– А ну как я бы пальнул? – принял игру приезжего князя Дмитрий Петрович.

– Тю-ю-ю, – Пожарский отмахнулся от этого предположения, как от чего-то несерьезного и даже смешного. – Все одно промазал бы.

– Ой, ли?

– Ото ж. Каков ты пищальник уж ведомо – припас токмо позря переводишь.

Еще мгновение и оба князя весело рассмеялись, потом обнялись и то, как крепки, молчаливы и продолжительны были эти объятия, лучше всяких слов говорило об их отношении друг к другу, а когда они, наконец, разомкнули объятия, стало очевидным поразительное внешнее сходство. Их отцы – Михаил Федорович и Петр Тимофеевич – были Пожарскими, приходясь друг другу троюродными братьями. Родство не самое близкое, но два Дмитрия были словно близнецы. Те же крупные прямые черты лица, тот же рост и богатырская стать, и даже манера двигаться, говорить и жестикулировать совпадали поразительно. Единственное, что отличало их – бороды. У Дмитрия Михайловича она была короткая, аккуратно подстриженная, тогда как Дмитрий Петрович мог похвастать окладистой и ладной бородищей, за которую получил прозвище Лопата, тогда как другого Дмитрия за глаза прозвали Хромым – сказывалась рана, полученная в боях на Сретенке два года назад.

– Ты прости уж, – заговорил Дмитрий Михайлович серьезно, без всяких шуток. – Вчера в вечер, как к себе прибыл, сразу хотел было с известием послать, да уж больно лихоимно в наших краях. Одному в лесах – верная гибель. Потому нежданным нагрянул. Не думал, что переполох такой вызову.

– Ныне такая жизнь у нас, брат, – пояснил Дмитрий Петрович, увлекая гостя вглубь двора, – С тревогой ложимся, под набат просыпаемся, а днем от каждого шороха вздрагиваем. Лихих людей расплодилось… Надысь, слыхал, окрест три деревни за ночь пожгли. Людей два дня хоронили. Ну, да полно о горестном. Кондрат Егорыч, – окликнул Дмитрий Петрович старика, который после отмены тревоги вмиг утратил проворность и теперь едва таскал ноги, с мучительной гримасой растирая здоровой рукой искалеченную. – Возьми-ка людей княжеских на заботу с дороги. Скажи, пусть баню готовят. А нам с князем меду подай. Эх, братишка, и славный мед удался. Свеженький. Не откажешься?

– Откажусь, – с искренним сожалением ответил Дмитрий Михайлович, – скорым делом под Новгород спешу, не до меду нынче. Дома только ночь провел, а ведь уж сколько не был до этого. Так что в другораз как-нибудь.

Дмитрий Петрович с пониманием кивнул и жестом пригласил гостя усаживаться за стол, сколоченный из грубо оструганных досок в тени двух яблонь, среди зеленой листвы которых еще виднелись редкие цветки с увядшими лепестками. Две молодые девки – худые, как щепки и бледные, словно отродясь не видели солнца, сменяя друг друга, выставляли угощения: кувшин с прохладным квасом и две деревянные кружки, ржаные сухари, кусочки копченого мяса, сопливые от маринада весенние грибочки, первую раннюю ягоду, горкой уложенную в небольших круглых плошках.

– Рассказывай тогда. Что тебя от скорого дела ко мне завернуть заставило? – предложил хозяин, разливая пенный квас и подвигая посуду со скромной закуской ближе к гостю.

– Заскучал, может? – шутливо ответил Дмитрий Михайлович. – Что ж я, боевого друга попроведать не могу. Сколь лиха соленого мы одной ложкой-то выхлебали?

Обоим Пожарским не было еще сорока, но доставшихся им невзгод с лихвой хватило бы на десяток старцев. Довелось им испытать на двоих много радостей и печалей, пережить немало горьких поражений и вместе, плечом к плечу, добыть победу, которая одного вознесла до небес, одарила несказанной народной любовью и славой, дала чины и титулы, а другой получил за ратные подвиги полторы сотни рублей, две кошевые лошади, пяток шрамов и тошнотворные головные боли, неизменно посещавшие его при резкой смене погоды с тех пор, как в одной из многочисленных стычек молодой Лопата прозевал подкравшегося сзади ляха и тот одарил его шестопером – благо стальной шлем уберег от верной гибели, не дав голове расколоться надвое.

А ведь Пожарский Лопата заслуживал называться спасителем отечества ничуть не меньше Хромого. Именно он с малой дружиной решительным наскоком взял Ярославль, опередив Просовецкого, который стремился не допустить к Москве второго ополчения. Именно он предупредил изменный замысел атамана Толстого, который намеревался ударить в спину еще слабых, не набравших числа и оружия отрядов Хромого Пожарского – Лопата тогда наголову разбил казаков и гнал их через все Пошехонье20 до самого Кашина. Именно он командовал передовым отрядом ополчения при подходе к Москве и, встав у Тверских ворот белокаменной, оградил подходившие полки от вылазок польского воинства и наскоков вольных казаков, не подчинявшихся ни черту, ни Богу. В конце концов, это именно Дмитрий Петрович в переломный момент главной битвы, когда ополченцы Пожарского дрогнули под натиском польских гусар и шведских пехотинцев, смог увлечь за собой не желавших идти в бой казаков, тем самым решив исход дела, а вместе с ним участь Москвы и всей Руси. Да много еще разных подвигов числилось за Лопатой-Пожарским, так что славы и наград он заслуживал ничуть не меньше четвероколенного брата.

– Заскучал? – спросил Дмитрий Петрович и лукаво посмотрел на брата. От Кушалино до вотчины Пожарского хромого, Мугреево, было двадцать верст. Хороший конный переход, который мог отнять у путников целый день, и то, что брат, всего ночь погостив в родном доме, завернул-таки с прямого пути к Лопате, говорило о многом. Дмитрий Петрович через голову стянул стегач, оставшись в темной от пота нательной рубахе. Пояс с оружием уже лежал на лавке.

– М-м-м, хорош квасок. Пробирает, – князь Пожарский повертел в руках опустошенную кружку, отставил ее, сделал вид, что рассматривает двор и хоромы, попутно задавая пустые вопросы о хозяйстве. В конце концов, внимание его привлек рисунок на глиняной стенке кувшина, и он долго изучал сплетенные в незатейливый узор разноцветные линии, а сам говорил без умолку, перескакивая с одной пустой незначительной темы на другую.